Василий Звягинцев - Андреевское братство [= Право на смерть]

Хотя Елена, как мне кажется, догадывалась кое о чем, и обращенные на меня взгляды часто бывали благосклонны, а слова — любезны.

Хорошо, что по долгу службы мне доводилось появляться при дворе не слишком часто. И вот сейчас…

«Нет, нет, ничего не происходит. Ты просто оказываешь помощь раненому товарищу», — уговаривал я себя, сноровисто, но осторожно освобождая княжну от неуместных на ее прелестном теле предметов солдатской амуниции. Но кто-то опытный и умный собирал ее в далекий путь. Никаких не позволил ей надеть женских штучек, которые через десяток верст растерли б кожу до крови и сами расползлись бы в клочья на втором десятке.

Впервые я увидел вблизи и наяву ее остроконечные маленькие груди.

— Что ты делаешь, князь, оставь меня. — Елена вновь очнулась, дернулась назад, садясь на лавке, мне показалось — вознамерилась оттолкнуть меня ногами.

— Не думай о глупостях, Елена, я врач сейчас, а тебе очень плохо. Закрой глаза и подчиняйся. Перед дворцовым лекарем раздеться не боишься ж…

Наверное, и вправду чувствовала она себя так плохо, что прочее ей было безразлично. Она лишь слабо кивнула головой…

Не меньше часа я отогревал ее в лохани с горячей водой, оглаживал веником в парилке, проделал все приемы азиатского массажа, коему обучился в банях Бахчисарая и Тмутаракани. Я трогал, гладил, мял руками каждый вершок ее тела, к которому вчера еще не мог помыслить прикоснуться даже сквозь одежду. Запоминал каждый его изгиб, выпуклость и ложбинку, каждую родинку…

Мне показалось, что, полностью уже придя в себя, да и невозможно было не прийти после всех лечебных манипуляций, она специально изображала расслабленность и безразличие к происходящему, потому что иначе пришлось бы встретиться со мной глазами, вступить в разговор, а каково это Великой княжне признать, что в здравом уме она, обнаженная, общается наедине с почти равным себе мужчиной? Древнеримские матроны позволяли массировать и умащать себя благовониями рабам, а не патрициям, если только они не любовники.

Потом растер княжну вдобавок крепкой водкой, настоянной на травах, натянул на нее хоть и грубое, но теплое и чистое собственное белье. Завернув в черкесскую бурку, отнес в светелку за печкой.

Елена наконец ожила, лежала, распаренная, посверкивала глазами, понемногу отпивала медовуху из глиняной кружки.

— Ох, истинно рай земной! — сказала она, отирая пот со лба, и эти слова вдруг резанули меня по сердцу. Не знаю, отчего, но напомнили мне эти слова о чем-то страшном.

— Спасибо тебе, князь, спаситель мой. Ведь я на самом деле, а не для красного словца заново на свет родилась. Не представляешь, как мне было жутко. Ночь, лес, дождь, дороги нет, и мысли лишь о скорой смерти. До утра бы я не дожила…

Поверить ли в такое счастье — прекраснейшая девица Руси, завидная невеста, к которой сватались и кирай мадьярский, и круль польский, даже, говорят, сын базилевса византийского знаки внимания оказывал, к наукам светским столь расположенная, что прошлым летом экзамены экстерном за курс царьградского университета сдала, и как бы не собиралась в Сорбонне образование продолжить, лежит сейчас у меня в комнате и разговаривает не по протоколу великокняжескому, а запросто.

— Если бы с дороги сбилась — пожалуй, и не дожила. До Осташкова еще тридцать верст, никак бы не доехала… Тебе до дождя еще надо было шалашик соорудить, костерчик запалить или около коней согреваться… Но то дела солдатские, это мы знаем, как в лесу и две недели без еды и огня выжить, а ты, княжна, другим наукам обучалась…

Я говорил, а сам со страхом представлял: через версту-другую она бы непременно свалилась с седла. Только не на мои руки, а в дорожную грязь. Ну и…

— Бог миловал. — Княжна выпростала другую руку из-под мягкого войлока, вдруг провела пальцами по моей щеке. — Не только Бог, но и ты, княже. Видишь, как получилось? Давно я праздно мечтала оказаться с тобой наедине, и вот… Потому и выжила, что, и сознание теряя, помнила, к кому скачу. Самые последние трое ратников из моей охраны погоню на волжской переправе за собой в сторону Пено увлекли, а мне этот тайный путь указали и велели никуда не сворачивать. Кони, мол, сами выведут… Зачем только для нашей встречи такая страшная война потребовалась?..

Я задохнулся от удивления и радости. Значит, она тоже?! Мне захотелось тут же обнять ее, припасть губами к ее всегда надменным и капризным, а сейчас нежно улыбающимся губам, и ниже, ниже…

Однако ж нельзя. Невместно. По европейскому этикету легонько поцеловал горячую ладонь.

Елена продолжала сбивчивым шепотом:

— Отец сказал мне, провожая: «Доберешься до князя Игоря, и, бог даст, победим и живы все останемся, отдам тебя за князя. Может, тогда свои мысли об сорбоннах и флоренциях богомерзких оставишь. А ежели не доживу — сама, дочь, решай…»

— Так что же, князь Михаил знал? Про меня… и что ты тоже?..

— Великий князь все про всех знает, а уж что говорит, а что нет — на то его воля…

Чтобы совсем не потерять голову, я встал.

— Отдохни, княжна, а у меня еще дел много. Письмо князя до сих пор не прочитано, да и одежду твою в порядок привести надо, почистить, постирать да высушить. У меня для тебя сменных туалетов нет. И сам без того обхожусь…

— Ты что же, князь, женское исподнее своими руками стирать будешь? — глаза у нее расширились в изумлении.

— Оно у тебя, как замечено, — усмехнулся я, — отнюдь не женское, а солдатское тож. А я его с двенадцати лет своими княжескими ручками добела оттирать научен, когда мылом, а когда и песком. Начинай привыкать понемногу…

— У меня во вьюках и настоящее есть…

— Там тоже все промокшее, да и твое, боюсь, очень еще долго не понадобится.

В горнице я наискось резанул ножом конверт, развернул плотную бумагу, судя по почерку, собственноручно написанную Великим князем. И тут в оконное стекло тихонько постучали.

«Акинф, наверное, — подумал я, — а чего в дом не заходит?»

Открыл тяжелую, набухшую от сырости дверь и зажмурился. В лицо ударил яркий солнечный свет.

«Как же так? Утро уже? Я что — заснул над письмом?» — мелькнула мысль и сразу исчезла. Передо мной стоял Артур. Совершенно такой, как я его и представил перед началом «сеанса». В оливково-желто-коричневом тропическом камуфляже, высоких испачканных глиной ботинках, только лицо у него было теперь вполне человеческое и глаза не мертвые, а обыкновенные.

«Так и должно быть, — сообразил я, — это там, у нас, они у него были мертвые, а здесь, на том свете, — нормальные. А вот какие глаза сейчас у меня? Зеркальце бы… Но — это я тоже вспомнил — покойники и зеркала несовместимы. Не зря же их принято занавешивать.